Неточные совпадения
Меня держит за руку бабушка — круглая, большеголовая, с огромными глазами и смешным рыхлым носом; она вся черная, мягкая и удивительно интересная; она тоже плачет, как-то особенно и хорошо подпевая матери, дрожит вся и дергает меня, толкая к
отцу; я
упираюсь, прячусь за нее; мне боязно и неловко.
Но потом опять пришло мне на мысль, что и там сахар, хоть и в другом роде, да и
отец, пожалуй,
упрется, не пустит, а тут покачаловский мужик Сергей едет.
Я робел и прижимался к
отцу; но когда пускали некоторых из этих славных коней бегать и прыгать на длинной веревке вокруг державших ее конюхов, которые,
упершись ногами и пригнувшись к земле, едва могли с ними ладить — я очень ими любовался.
Очутившись в нескольких шагах от
отца, он не выдержал и опять-таки обернулся назад; но на этот раз глаза молодого парня не встретили уже знакомых мест: все исчезло за горою, темный хребет которой
упирался в тусклое, серое без просвета небо…
Прислонившись спиной к стене, он изредка лишь потряхивал волосами; вмешаться в разговор и замять как-нибудь отцовскую речь он не мог: во-первых,
отец не дал бы ему вымолвить слова, и, наконец, хоть до завтра говори ему, все-таки никакого толку не выйдет, все-таки не послушает, хуже еще
упрется; во-вторых, приличие своего рода запрещало Ване вмешаться в беседу: он знал, что сидит тут в качестве жениха, и, следовательно, волей-неволей должен был молчать.
Иванко,
упираясь ногами, тянет руль на себя. Паром делает оборот, но вдруг рулевое весло взмахивает в воздухе, и Иванко падает на дно. Судно «рыскнуло», но через секунду Иванко, со страхом глядя на
отца, сидит на месте.
Еще дорогой попадья Мирониха рассказала воеводше, отчего в церкви выкликнула Охоня, — совесть ее ущемила. Из-за нее постригся бывший пономарь Герасим… Сколько раз засылал он сватов к дьячку Арефе, и сама попадья ходила сватать Охоню, да только
уперлась Охоня и не пошла за Герасима. Набаловалась девка, живучи у
отца, и никакого порядку не хочет знать. Не все ли равно: за кого ни выходить замуж, а надо выходить.
Проходя мимо часов, Меркулов смотрит на циферблат. Большая стрелка
уперлась прямо вверх, а маленькая отошла от нее чуть-чуть вправо. «После полуночи», — соображает Меркулов. Он сильно зевает, быстрым движением несколько раз кряду крестит рот и бормочет что-то вроде молитвы: «Господи… царица небесная… еще небось часа два с половиной осталось… Святые угодники… Петра, Алексея, Ионы, Филиппа… добропоживших
отцов и братии наших…»
Иные люди разного званья, кто пешком, кто на подводе, добрались до Луповиц к назначенному дню. Были тут и крестьяне, и крестьянки, больше все вдовы да перезрелые девки. Софронушки не было; игумен Израиль на Луповицких прогневался, дынь мало ему прислали, к тому же
отец игумен на ту пору закурил через меру. Сколько ни упрашивали его,
уперся на своем, не пустил юрода из-за древних стен Княж-Хабаровой обители.
— Моя дорога — театр. Ты меня не знаешь. Для тебя это новость. Не возражай мне, сделай милость.
Отец не станет
упираться, если ты меня поддержишь.
— А на что тебе мать и жена? — спросил Толковый. — Одна глупость, брат. Это тебя бес смущает, язви его душу. Ты его не слушай, проклятого. Не давай ему воли. Он тебе насчет бабы, а ты ему назло: не желаю! Он тебе насчет воли, а ты
упрись и — не желаю! Ничего не надо! Нету ни
отца, ни матери, ни жены, ни воли, ни двора, ни кола! Ничего не надо, язви их душу!